Неточные совпадения
— Ну, разумеется, — быстро прервала Долли, как будто она
говорила то, что не раз думала, —
иначе бы это не было прощение. Если простить, то совсем, совсем. Ну, пойдем, я тебя проведу в твою комнату, — сказала она вставая, и по дороге Долли обняла Анну. — Милая моя, как я рада, что ты приехала. Мне легче, гораздо легче стало.
Все эти дни Долли была одна с детьми.
Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе
говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или
иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость
говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут
говорить совсем
иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут
говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем, у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, — словом, хоть восходи до миллиона, всё найдутся оттенки.
«Нет, я не так, —
говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем
иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
— А уж у нас, в нашей губернии… Вы не можете себе представить, что они
говорят обо мне. Они меня
иначе и не называют, как сквалыгой и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я,
говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить и не разорившись, если бы жить такой свиньею, как Костанжогло». Ведь вот как!
— Ведь обыкновенно как
говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они
говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не
иначе как больным, а не то что их нет самих по себе.
— Я вам не про то, собственно,
говорила, Петр Петрович, — немного с нетерпением перебила Дуня, — поймите хорошенько, что все наше будущее зависит теперь от того, разъяснится ли и уладится ли все это как можно скорей, или нет? Я прямо, с первого слова
говорю, что
иначе не могу смотреть, и если вы хоть сколько-нибудь мною дорожите, то хоть и трудно, а вся эта история должна сегодня же кончиться. Повторяю вам, если брат виноват, он будет просить прощения.
(Библ.)] а об устрицах
говорила не
иначе, как с содроганием; любила покушать — и строго постилась; спала десять часов в сутки — и не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме «Алексиса, или Хижины в лесу», [«Алексис, или Хижина в лесу» — сентиментально-нравоучительный роман французского писателя Дюкре-Дюминиля (1761–1819).
— Очень метко, — похвалила мать, улыбаясь. — Но соединение вредных книг с неприличными картинками — это уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень хорошо
говорит, что школа — учреждение, где производится отбор людей, способных так или
иначе украсить жизнь, обогатить ее. И — вот: чем бы мог украсить жизнь Дронов?
Ленин и
говорит рабочим через свиные башки либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за вашу власть против царя, губернаторов, фабрикантов, ведите за собой крестьянскую бедноту,
иначе вас уничтожат.
Это — не тот город, о котором сквозь зубы
говорит Иван Дронов, старается смешно писать Робинзон и пренебрежительно рассказывают люди, раздраженные неутоленным честолюбием, а может быть, так или
иначе, обиженные действительностью, неблагожелательной им. Но на сей раз Клим подумал об этих людях без раздражения, понимая, что ведь они тоже действительность, которую так благосклонно оправдывал чистенький историк.
И возникало настойчивое желание обнажить людей, понять, какова та пружина, которая заставляет человека
говорить и действовать именно так, а не
иначе.
— Ванька, в сущности, добрая душа, а грубит только потому, что не смеет
говорить иначе, боится, что глупо будет. Грубость у него — признак ремесла, как дурацкий шлем пожарного.
Оно — не в том, что
говорит Лидия, оно прячется за словами и повелительно требует, чтоб Клим Самгин стал другим человеком,
иначе думал,
говорил, — требует какой-то необыкновенной откровенности.
— Вчера ты
говорила иначе, — напомнил Самгин.
— Ты представь себя при социализме, Борис, — что ты будешь делать, ты? —
говорил студент. — Пойми: человек не способен действовать
иначе, как руководясь интересами своего я.
Клим не мог представить его
иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам.
Говорил он мало и только на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского уха.
— Прошлый раз вы
говорили о русском народе совершенно
иначе.
— Он — разнородно
говорил. Он Исусу-то Навину
иначе сказал: «Бей, я солнце в небе задержу».
Сказав что-нибудь в народном и бытовом тоне, он кашлял в рукав особенно длительно и раздумчиво. А минут через пять
говорил иначе и как бы мысленно прощупывая прочность слов.
Вы высказались там невольно: вы не эгоист, Илья Ильич, вы написали совсем не для того, чтоб расстаться — этого вы не хотели, а потому, что боялись обмануть меня… это
говорила честность,
иначе бы письмо оскорбило меня и я не заплакала бы — от гордости!
— А я-то! — задумчиво
говорила она. — Я уж и забыла, как живут
иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она
говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки не похожи на руки братца — не трясутся, не красные, а белые, небольшие. Сядет он, положит ногу на ногу, подопрет голову рукой — все это делает так вольно, покойно и красиво;
говорит так, как не
говорят ее братец и Тарантьев, как не
говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он
говорит как-то
иначе, нежели другие.
— Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не
говорить,
иначе Илье Ильичу будет очень неприятно…
Он уж с ним
говорил не
иначе, как иронически. Но на этот раз у Марка было озабоченное лицо. Однако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского, то засмеялся, по-своему, с холодной злостью.
— Что вы такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» —
говорит Тит Никоныч; а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания,
иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
Папашу оставляли в покое, занимались музыкой, играли, пели — даже не брали гулять, потому что (я
говорю тебе это по секрету, и весь Петербург не
иначе, как на ухо, повторяет этот секрет), когда карета твоей кузины являлась на островах, являлся тогда и Милари, верхом или в коляске, и ехал подле кареты.
— Послушайте, Вера, оставим спор. Вашими устами
говорит та же бабушка, только, конечно,
иначе, другим языком. Все это годилось прежде, а теперь потекла другая жизнь, где не авторитеты, не заученные понятия, а правда пробивается наружу…
— Странный, своеобычный человек, —
говорила она и надивиться не могла, как это он не слушается ее и не делает, что она указывает. Разве можно жить
иначе? Тит Никоныч в восхищении от нее, сам Нил Андреич отзывается одобрительно, весь город тоже уважает ее, только Маркушка зубы скалит, когда увидит ее, — но он пропащий человек.
— Эти убеждения — сама жизнь. Я уже вам
говорила, что живу ими и не могу
иначе жить… следовательно…
— Она положительно отказывается от этого — и я могу дать вам слово, что она не может поступить
иначе… Она больна — и ее здоровье требует покоя, а покой явится, когда вы не будете напоминать о себе. Я передаю, что мне сказано, и
говорю то, что видел сам…
— Да, как cousin! Но чего бы не сделал я, —
говорил он, глядя на нее почти пьяными глазами, — чтоб целовать эту ладонь
иначе… вот так…
— Не так,
иначе! —
говорил он, положив ей руки на плеча.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я
говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что
иначе и поступить нельзя, как похерив документ совершенно.
— Возьмите! —
говорил он, бледный от волнения, подавая брошенные мной триста рублей. — Возьмите непременно…
иначе мы… непременно!
Да и как могло быть
иначе; я жаждал
говорить еще давеча.
Я еще раз прошу вспомнить, что у меня несколько звенело в голове; если б не это, я бы
говорил и поступал
иначе. В этой лавке, в задней комнате, действительно можно было есть устрицы, и мы уселись за накрытый скверной, грязной скатертью столик. Ламберт приказал подать шампанского; бокал с холодным золотого цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на меня; но мне было досадно.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было
иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам не зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется,
говорит очень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.
— Вы
говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь, то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я
иначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же вы думаете, что Версилов к вам ходит за деньгами?
Я его не так любил, даже не любил вовсе. Он был очень бел волосами, с полным, слишком белым лицом, даже неприлично белым, до детскости, а ростом даже выше меня, но принять его можно было не
иначе как за семнадцатилетнего.
Говорить с ним было не о чем.
Он вдруг снизошел с высоты своего величия, как-то
иначе стал сидеть, смотреть; потом склонил немного голову на левую сторону и с умильной улыбкой, мягким, вкрадчивым голосом
говорил тихо и долго.
«На берег кому угодно! —
говорят часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, —
иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки, как сонные мухи.
С ним заговорили по-французски, но он просил
говорить не
иначе как по-голландски, опасаясь японцев.
«Отошлите это в ученое общество, в академию, —
говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите
иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
А нечего делать японцам против кораблей: у них, кроме лодок, ничего нет. У этих лодок, как и у китайских джонок, паруса из циновок, очень мало из холста, да еще открытая корма: оттого они и ходят только у берегов. Кемпфер
говорит, что в его время сиогун запретил строить суда
иначе, чтоб они не ездили в чужие земли. «Нечего, дескать, им там делать».
Тунгусы — охотники, оленные промышленники и ямщики. Они возят зимой на оленях, но,
говорят, эта езда вовсе не так приятна, как на Неве, где какой-то выходец из Архангельска катал публику: издали все ведь кажется или хуже, или лучше, но во всяком случае
иначе, нежели вблизи. А здесь езда на оленях даже опасна, потому что Мая становится неровно, с полыньями, да, кроме того, олени падают во множестве, не выдерживая гоньбы.
Мужики стали просить подождать до луны,
иначе темно ехать,
говорили они: трудно, много мелей.
А! значит, получен ответ из Едо, хотя они и
говорят, что нет: лгут,
иначе не смели бы рассуждать о церемониале, не зная, примут ли нас.
Сегодня, часу в пятом после обеда, мы впятером поехали на берег, взяли с собой самовар, невод и ружья. Наконец мы ступили на берег, на котором, вероятно, никогда не была нога европейца. Миссионерам сюда забираться было незачем, далеко и пусто. Броутон
говорит или о другой бухте, или если и заглянул сюда, то на берег, по-видимому, не выходил,
иначе бы он определил его верно.
— Mнe Мика
говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, —
говорила она Нехлюдову. — Мика (это был ее толстый муж, Масленников) может иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все эти несчастные заключенные — его дети. Он
иначе не смотрят на них. Il est d’une bonté [Он так добр…]…